Российская молодежь давно послана государством на три буквы. Вот они: ЦОЙ

Эта трехбуквенная комбинация единственно конкурентна по отношению к другой, также трехбуквенной и тоже повсеместно начертанной. Короче, в вопросе: "Кто сегодня самый известный рок-исполнитель и рок-автор?" — никакой загадки нет. Тем более что любой поклонник Цоя знает биографию своего идола: кореец, был пэтэушником, работал истопником в котельной, вышел на орбиту большого шоу-бизнеса, погиб в автокатастрофе. Житие стремительное и плакатное, видеоклиповое, одномерное, как миф или донос.

Ви́ктор Ро́бертович Цой (21 июня 1962, Ленинград (Московский район), СССР — 15 августа 1990, на 35-м км шоссе Слока — Талси, неподалёку от Тукумса, Латвийская ССР) — советский рок-музыкант. Основатель и лидер рок-группы «Кино», в которой пел, играл на гитаре, писал музыку и стихи. Цой также снялся в нескольких фильмах.

«Мне даже, честно говоря, неудобно Цоя называть Витькой, есть в этом какая-то ложная задушевность, которой никогда не было. Потому что то, что я знаю, не назвать ни Витькой, ни Виктором, ни Цоем — это реальность, никакого обозначения в языке на имеющая. У него другое имя, и не человеческими губами его говорить. Вот как обычно описывают ангелов? Ангел — это фигура бытия, выполняющая определенную функцию в бытии, совершенная изначально, то есть неразвивающаяся. И то, о чем я говорю, это не ангел, но это фигура такого же типа. Она совершенна от природы Вселенной. Сущность, которая так или иначе находит разные методы воплощения. Вот то, что делала группа «Кино», то, что делал Виктор Цой. Просто мы не о том говорим, имя — оно уводит в сторону. Не было никакой задушевности ложной. Никогда».

Борис Гребенщиково Викторе Цое и группе КИНО

Кого любят, тому не вторят

Загадка Цоя начинается с того, что по дворам и по своим тусовкам цоевские фаны (а их тьмы и тьмы, и среди них хватает поющих гитаристов) его песен практически не поют. Явление в массовой культуре редчайшее и на первый взгляд странное. Занятная страна Россия. Здесь любят того, кому не вторят.
Цой сочинял песни только про себя. Практически он вел песенный дневник. Но то, что у него получалось, было про всех юных. Подростки не поют этих песен сами, чувствуя, что за них и посейчас должен говорить об их жизни Цой.
Почему? В ответе на этот вопрос — разгадка всероссийского феномена Виктора Цоя.
Голоса у него не было. На гитаре играл средне, в пределах дворовой семи-восьмиаккордовой школы. На сцене был статичен, пластически скуп, если не сказать — беден. Актерски — нулевой. Но Цой всего себя, ничего в себе не меняя и ничего не прибавляя себе, превратил в искусство. В его песнях не так много рока. Роком был он сам.
Цой играл и пел не лучше, чем Окуджава. И хуже, чем Кузьмин, намного хуже. Но Кузьмин и десятки таких же остались в титрах и на афишах. Цой стал именем на уличной стене. В России на уличных стенах пишут самое важное. "Коля" + "Оля" (вечная истина). "Эта сторона улицы наиболее безопасна при артобстреле" (ленинградский мотив). "Забил заряд я тушку Пуго" (московский сюжет августа 1991 года). "Все козлы" (всероссийский стон).
Цой вырос в простенках быстро состарившихся и обедневших питерских улиц, исписанных истинами, голой и краткой правдой жизни. Стены — его азбука, его прописи, его сборник диктантов, его учебник тематики и стилистики. Потом будут удивляться его телеграфному стиху, где мало слов, но много смысла, и все предельно ясно. Это поэтика и метод настенного городского фольклора. ("Ночь")

Ночь, день. Спать лень.
Есть дым. Черт с ним.
Сна нет. Есть сон лет.
Кино кончилось давно.

Город говорил за Цоя так, как Цой потом стал за него петь:

"Я — асфальт".

Цой, его метод (общий имидж, мрачноватые миманс и интонация, словарь и фразеологическая скупая графика, замешенные на сленге подворотен, манера пения и поведения при сем) есть не что иное, как воплощенная в эффективнейшем синкретическом жанре социальная оборона подростков конца 70-х — начала 80-х годов против социокультурных форм Большого Совка. Это ответ на пышную, бодряческую и слащавую совковую эстетику от лица и духа молодежной субкультуры Санкт-Питер-Ленинграда. О, этот магический город, породивший свой рок!..
О городе-отце стоить сказать допреж разговора о теме песен его сына. Трагедия города-отца угадывается во всем корпусе шедевров ленинградской рок-школы, и горькая нота ее легко прослушивается в песнях Цоя, одного из питерских подранков. Сила боли, энергия боли у Цоя явно не микрорайоновского масштаба, оттого и эффект всероссийский.
Но вот что важно — в песнях Цоя катастрофа родного города (как и родной страны) отсутствует как тема в прямом изложении. Вообще любая тема не фигурирует в цоевском репертуаре в адекватном ей (по совковым меркам) воплощении, каковых может быть только два — либо в масштабе один к одному, прямым текстом, то есть, пафосно, либо методом от обратного. То есть стебно.
Пафос претил Цою в силу его социальной прописки и личного морального закона. Пафосность царила на официальной эстраде не только в лице "передовиков советской песни", но и в виде рок-зубатовщины, гособманки для молодежи — разнообразных кормушечных ВИА типа "Пламя" ("Знамя", "Вымя", "Семя", а в андерграунде, ненадолго, правда, "Машина времени"), бывших чем-то вроде земляничного мыла, которое, как известно, не земляника и не мыло, а нечто мерзкое, приторнопахучее и слабо действующее, даром что дешевое. Как и вообще все официальное советское искусство, обслуживавшее подшефный народ по принципу общепита: "На всех побольше разбавить, каждому поменьше положить".
Цой родился, вырос и осознал себя в империи хорошистов. Она не любила двоечников, аутсайдеров, изгоев за то, что у них "все не как у людей". За то же самое она ненавидела отличников, гениев, чистоплюев, ибо они умели делать и мыслить очень хорошо, а "очень хорошо — тоже не хорошо". Пройдошные тихони, мальчики и девочки, живущие и действующие по принципу убогих "обойдемся", стали правящей элитой в силу своей слабости. Сколотили свои творческие союзы, КСП и литобъединения, окопались в партии, комсомоле, в газетах-"молодежках", в молодежных редакциях радио и ТВ. И как малорослый и нездоровый Сталин предпочитал, чтобы в кино его играли импозантные гиганты-здоровяки, так и это всевластное мышиное племя молодых функционеров заказывало музыку себе и о себе такую, что тужилась "взорлить" в заоблачные выси, пронизанные фанфарными звуколучами. В эту игру власти Цой играть не желал.
Не присоединился он и к игре с обратным знаком — к забаве подвластных, к стебу, не опустился до антипафоса — до пафоса осмеяния, не примкнул к хоровому лукавому еру. Некоторое время стебари ходили в андерграунде, но вскоре были скуплены властью оптом и мелким оптом.
Вот это и чувствовал Цой: стеб — интеллектуальная мастурбация, на языке улицы — суходрочка, или обрызгивание мочой с трусливой оглядкой, на манер злорадных школьников на университетском кладбище. Цой предпочитал оплодотворять. Стремился высказываться душевно, свободно и легко, не заумничать, не драпироваться. Другими словами, Цой понимал свое творчество как исповедь, а не как украшательский макияж и тем более не как аттракцион. Песенный дневник Цоя намертво был привязан к потоку жизни. Намертво — ибо прервался с гибелью автора.
Цой начинал в рок-творчестве с частной собственности на себя, с того, что стал программно-конкретной личностью, частным лицом в роли героя своих песен. Только однажды он надыбал нечто похожее на стеб — когда под пивко вместе с первым своим гитаристом Лехой Рыбиным попытался сочинить пародию на всеобщее стебалово.
Наскоро слепили они знаменитые "Алюминиевые огурцы", наглую и насмешливую стилизацию, которую потом урла с бананом в ухе приняла за самоцель, за серьез и сделала, к удивлению авторов, шлягером. Но это — казус, еще одно грустно-смешное подтверждение непреложного: "Нам не дано предугадать, Как наше слово отзовется". И этот казус так насторожил Цоя, что больше ни разу он не позволял себе со словом фамильярно поиграться.

"Я — свой сын..."

<

Он вообще не был игрецом, плейбоем. Не "намыливал" свой микро-Ливерпуль в Ленинграде, не рядился в западные шмотки и не тиражировал престижных конструкций англо-рока, не пересыпал речи своей англофеней, столь модной тогда и сейчас в среде рокеров.
Прикиду любого пошива и пошиба он предпочитал себя каким был. А был русским по культуре, питерским по воспитанию, уличным по внутреннему личному уставу. Этим нежеланием Цоя себя интернационализировать, романтизировать, лакировать и обусловлены границы его аудитории. Герой Цоя улицам предпочитал проходные дворы, этим последним — подъезды, подъездам — подвал котельной, дальше — глубже: гибельный реактор внутри грудной клетки.
Путь к самому себе, а потом и в себя у Цоя вышел кратким, ибо был быстро и ясно осознан, жестко обусловлен уже в первых песнях, уже на первых шагах юного существа по жизни: "Я попал в какой-то не такой круг...", "Я лишний, словно куча лома", "Все говорят, что надо кем-то мне становиться, А я хотел бы остаться собой", "В толпе я, как иголка в сене, Я снова человек без цели".
А все попытки окружающего мира заставить подростка жить и действовать по установленным в обществе законам воспринимаются Цоем как насилие: "Электричка везет меня туда, куда я не хочу!" Недаром же песня с этой строкой стала любимой у допризывников, свезенных эшелонами к вратам ада под названием "Армия".
И, как итог, причем очень ранний (где-то лет в семнадцать!), как апофеоз навязанного эгоцентризма, знак ухода, вернее — загнанности в себя и сворачивания внутрь души всех человеческих связей с действительностью внешней:
"Я — свой сын, свой отец, свой друг, свой враг.."
Могла ли самая унижаемая, самая беззащитная категория населения — молодежь — не признать за человеком — да еще ровесником! — сформулировавшим не только основные ее проблемы, но даже их решение ("Я — свой..."), право на моральное лидерство?..
Снятые студентами-кинематографистами как курсовые и дипломные работы фильмы о Цое добавили к известному мифу о нем, сложенному по его песням, действенный видеоряд: побросав громадной совковой (в прямом смысле) лопатой уголь в разверстые огнедышащие пасти котлов, Цой, подсвеченный языками пламени со спины, что создавало вокруг его головы трепетный ореол, садился с гитарой в центр кружка поклонников и, как мессия среди апостолов, глаголил — перебирая струны, утверждая свою, а значит, и их самоценность, жизнеспособность и надежду на выживание без чьей-либо помощи, кроме как со стороны его любимых стихий — ночи и дождя: дождь для нас, с нами ночь...
Приходилось слышать, как с кривой усмешкой "мочат" Цоя снобы, любители "музыки сфер" и поклонники рифмы "вечность — бесконечность" за приземленность, бедность воображения, гипердетализацию кухонных тусовок пивного междусобойчика. Хотелось бы этим апологетам воспарения напомнить горькую пословицу: "Не до жиру, быть бы живу".
Чернобыль (его радиоактивный выброс равен суммарному от взрыва 217 атомных бомб хиросимской мощности, и гасила тот проклятый блок АЭС молодежь) и Афган с его поточным заполнением цинковой тары — их, по-моему, достаточно, чтобы ценить каждую малость бытия и мелочь быта и воспевать их, как Цой, — скрупулезно и нежно. Вот откуда заземленность цоевской поэтики, апофеоз примитивизма, но — сквозь них — и слепяще контрастные апокалиптические поэзо-слайды: ("Следи за собой")

Сегодня кому-то говорят: "До свидания!"
Завтра скажут: "Прощай навсегда!"...
Завтра кто-то, вернувшись домой,
Застанет в руинах свои города...
Завтра утром кто-то в постели
Поймет, что он болен неизлечимо...
Кто-то в лесу наткнется на мину...
Следи за собой, будь осторожен!

Или:
Покажи мне того, кто выжил один из полка...
Или: ("Легенда")

Как дрожала рука у того, кто остался жив,
И внезапно в вечность вдруг превратился миг.
И горел погребальным огнем закат,
И волками смотрели звезды из облаков,
Как, раскинув руки, лежали ушедшие в ночь,
И как спали вповалку живые, не видя снов.

Неясно, каким по счету чувством угадала молодежь, кто ей чужой и почему. Никто ей не сообщал по каналам СМИ, что Высоцкий в анкете на вопрос: "Кто ваш любимый политический деятель?" — ответил: "Ленин". Никто не информировал ее, что Валерий Леонтьев стартовал в эстрадный бомонд с выигрыша на конкурсе патриотической (по партийным тогдашним понятиям) песни. И незачем было напоминать молодежи, что Пугачева начинала на официальных подмостках с того, что "косила" под "народ", приглашая по-матрешечьи "посидеть поокать". И в этот "шоу-бизнес" шагнул в один прекрасный день Витя Цой.

Неисповедимы дела твои, Господи!..

Знал ли Цой, куда повернул? Знал. Я говорил с ним об этом. Когда-то Ежов пожаловался Сталину, что какой-то его бывший соратник по Политбюро под пытками не сознается, что он эскимосско-мексиканский шпион. "Продолжайте. Сознается." Через месяц Ежов опять докладывает: "Не сознается — упрямится". "Ничего. Продолжайте, сознается." Через месяц все повторяется. И еще через месяц. Ежов не выдержал, полюбопытствовал: "Товарищ Сталин, почему вы уверены, что он сознается?" Гений ответил вопросом: "Как думаешь, Ежов, сколько весит государство?" Тот опешил. Напрягся, лоб наморщил. Развел руками: "Не знаю..." Отец народов мудро разъяснил: "Государство много весит. Вот и представь, товарищ Ежов: на одной чаше весов твой подследственный, а на другой — все наше государство. Какая чаша перевесит? Правильно. И подследственный догадывается. Так что продолжайте — сознается. Обязательно сознается".

На общий слух побольше общих слов

...Чаша перевесила. Цой пошел в шоу-бизнес Большого Совка. И пусть первым бросит в него камень тот, кто сам безгрешен. Кому же не хочется порадовать родителей, что у тебя "все, как у всех людей"? Кто откажется от оглушительных оваций на стадионах и шепелявого шепота шин шикарной собственной машины? Об остальном Цой в нашем последнем с ним разговоре сказал: "Как-нибудь прорвемся..." И сразу с овациями у него все получилось.
Кстати, когда недавно Шевчуку вручали в сильно "упакованном" зале "Россия" премию госэстрадного уровня "Овация", доски сцены Шевчука не выдержали, треснули под ним, и он на глазах публики обрушился вместе с призом под сцену, в подпол. И как тут не усмехнуться: "Андерграунд назад позвал!" Тем более что свежая легенда гласит: когда Шевчук вторично вышел на "главную сцену российской эстрады", как ее назвали ведущие, то она проломилась под Шевчуком вдругорядь, и он оказался в подполье по-новой.
Но Шевчук шел по той стезе, где нынче выдают "Овации", не первым. А за Цоем. Дикие деньги на "раскрут" в Цоя вбухали самого первого — почему? Гениев в андерграунде, что ли, не хватало?
Хватало. Просто у шоу-бизнеса есть свои выверенные мерки. Из соратников Цоя в раскрутку не годились, потому и доступа к массовой аудитории не получили: Башлачев — в силу своей глубочайшей и тончайшей поэзии, Селюнин — из-за своей философичности, Майк — по причине сверхобостренной исповедальности.
После Цоя, или почти одновременно с ним, совковый шоу-бизнес вложил деньги в двух корифеев цоевского времени — в Гребенщикова и Шевчука. Но до популярности Цоя они не дотягивают. Б.Г. оказался слишком кокетливым игрецом в слове и музыке, а юные в "чересчур накрашенных" (фигурально говоря) подозревают некоторую нутряную несвежесть, скажем так.
А от Шевчука уж очень духовито разило Высоцким. Вариант же Кинчева молодежь относит скорее к области шоу и театра, ибо по песенному счету он размыт жанрово, эклектичен и часто вторичен. К тому же юные всегда сторонятся мессианствующих слишком лобово, нахрапом.
Итак, Цой вышел из подполья и сразу, естественно, попал под действие законов всеохватного совкового шоу-бизнеса и главного из них: на общий слух — побольше общих слов. Их в последних песнях перебор: "Мы заходили в дома, но в домах шел снег. Мы ждали завтрашний день... В наших глазах звездная ночь..." Платил дань? Возможно. Рынок жестче партцензуры дикутет правила игры. Многие, если не большинство сподвижников Цоя по тогдашнему общероссийскому рок-движению, ныне опопсовели. Его же остановила гибель.
Останься Цой в живых — как художник он был бы обречен. Попса с многодесятилетней традицией разложения публики и личности артиста стала законодательницей нравов и на рок-сцене.
Гибель не бывает лепотой — смерть всегда нелепа. И кирпич сам по себе никому как было сказано, на голову не падает. И хорошего всегда мало, по словам Окуджавы, и лучшим живется хуже, чем худшим, и у многих лучших жизнь короче, чем у иных. Что-то во всем этом есть, какой-то закон природы проглядывает — бесчеловечный, тревожащий, страшный. И люди боятся его понимать, отворачиваются, скрывают его от себя и других — иначе зачем, например, могущественному ныне Артему Троицкому понадобилось по ТВ на всю страну уверять, что кончать самоубийством у Саши Башлачева не было никаких причин — ни творческих, ни социальных, ни психологических. Получается: делать дураку нечего было — шагнул в окно.

"Убитых не было" — как писал в дни нашей юности Габриель Гарсия Маркес в романе-притче о всех нас "Сто лет одиночества".

...Когда-то в песне "Война" Виктор Цой спел:

"Но кто-то станет стеной,
А кто-то плечом, под которым дрогнет стена".

Он не встроился в стену так покорно, надежно и прочно, как требуется от каждого кирпичика, чтобы стена была стеной. Он не стал стеной, но не вышло стать и тем плечом, под напором которого она дрогнула бы. Да и возможно это вообще?..

Но он стал именем на этой стене.

Алексей Дидуров, "Имя на стене",
"Новое Время"